Цитаты о сетуни

...Уж сетуй иль не сетуй — Всё до поры. Ручей впадает в Сетунь С крутой горы... Глаза твои синее, Чем воды у ручья, А я тебя сильнее — Сильнее я!.. — (на текст этого стихотворения композитор Алексей Мажуков написал песню, известную в исполнении Нины Бродской, где слова «ручей впадает в Сетунь...» стали частью припева)

30.10.1988. Переделкино. Мы взяли воды из ключа Казанской Божией матери на Сетуни, которая, Маша говорит, при Иване Грозном была судоходной рекой, и я подобрал и привез домой брошенный кем-то вместо настила под ноги кусок могильной плиты с частью плачевной надписи.

Да сына же своего Ивана благословляю своим царством Руским, чем мя благословил отец мои, князь великий Василей, и что мне Бог дал. Даю ему город Москву, с волостми, и станы, и с путми, и с селы, и з дворы с гостиными и посадскими, и с тамгою, и с мытом, и с торги, и с лавками, и с дворы гостиными, и со всеми пошлинами, и с Добрятинским селом и с бортью, и с Висильцовым столом, и с числяки, и с сродницы., Да ему жь даю на Сетуне село Волынское с деревнями, со всем, по тому жь, как было при мне.

В.Г.Михайловский выступил с другим проектом, правда, еще более сложным, но обещающим зато и другие выгоды, кроме защиты города от чрезмерного затопления весною. Он предлагает, вдобавок к уже указанному каналу по Андреевскому оврагу, прорыть еще другой, поперек той излучины Москвы-реки, которую она охватывает Дорогомилово, именно от еврейского Дорогомиловского кладбища к речке Сетуни, и затем расширить и углубить участок Москвы-реки от устья Сетуни до Андреевской богадельни. Тогда от наводнения могли бы быть ограждены в значительной мере как Дорогомилово, так и Лужники.

5 ,июня 1944,. Воскресенье. Купались в арыке. Художник Уфимцев снимал нас. Я вспоминал, что в прошлом году я ни разу не искупался ― будто в Сетуни мешали бомбы.

Остовы лошадей, с обнаженными ребрами, искрошенное оружие, разбитые барабаны, каски, сумы, опрокинутые фуры без колес, колеса без осей, оледенелые пятна крови и примерзлые к земле, разноцветные лохмотья мундиров разных войск, разных народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и большой центральный люнет стояли, как запустелые башни, ужасными свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании луны зрение обманывалось: казалось, что на вершинах оставленных батарей мелькали изредка образы человеческие. Это действительно были люди ― мертвые, окостенелые! Захваченные стужею и прижатые грудами трупов к парапетам, они, мертвецы на страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами глядели в поле... Ветер шевелил на них пестрые лохмотья одежд и придавал неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом поле смерти и уничтожения среди целого народа мертвецов был один живой! Сотни подобных ему несчастливцев, отстонав на берегах Стонца, пошли сетовать и умирать на берега Сетуни. Этот остался верным Бородинскому полю.

Только ты, пожалуйста, не сетуй, Что пришла к моим дорожкам сна. Слышишь ― плещет медленная Сетунь Квакают лягушки. Вышина…

В версте от Москвы, за этой же ,Дорогомиловской, заставой, на покатистом холме, в виду Воробьёвых гор, против ,Новодевичьего, монастыря, скромно пробирается речка Сетунь, выходя из Троицкой деревни, она сливается с Москвой-рекой, недалеко от кургана (заключающаго в себе могилы падших воинов), памятника многих битв московитян с врагами. На эту речку (по преданию,) приходили осиротевшие сетовать о потере своих родичей. Вот, недалеко от этой же местности и Воробьевых гор, горит крест на храме села Троицкаго-Голенищева, куда удалился от городской суеты и шума (в XV-м столетии) Святитель Киприян...

Я очень обрадовался, когда увидел сосны по сторонам дороги, идущей вдоль кладбища. За полвека они и толще не стали, только ветви их искривились и погустели. Речка Сетунь вилась по-прежнему в ивняке, а вода в ней помутнела и пропали рыбки, раньше гулявшие стаями между водорослей ее дна. И дом, где жили Осоргины, уцелел. Но я его едва нашел среди нового поселка и едва узнал, так много пристроили к нему со всех сторон клетушек и верандочек...

Но пойдемте со мною по Москве, по её окрестностям. Я укажу вам такие чудные красоты природы, что ни сибирские леса, ни прибрежье широкой Волги, ни берега Черного моря не истребят этих красот в памяти вашей. Воробьевы горы, где серебристая Сетунь умирает в волнах Москвы-реки, где на несколько верст кругом зритель обхватывает взором и город, и поле ― никогда не забудет вас, кто видел хоть однажды!

И вы не поленитесь Последний дать поклон московским суетам, И тотчас влево от Поклонной К унылой Сетуни струям...

Там, где вьется струистая Сетунь и где воды Раменки пробираются по каменистому дну в Москву-реку, рос в старое время густой лес. Простираясь на Воробьёвы горы, в другую сторону он выходил далеко на Дорогомиловскую дорогу. По Сетуни и около нее в лесу рассеяны были хижины села Голенищева, принадлежавшего Московскому митрополиту. Среди них белелась церковь Трех Святителей. Подле нее был дом митрополита.

За деревьями виднелся купол церкви старинного села Лукина, принадлежавшего знаменитому боярскому роду Колычёвых, позднее имение перешло баронам Боде, которые выстроили там дом в псевдорусском стиле, в двадцатые и тридцатые годы стоявший без крыши, без окон и без дверей, сплошь загаженный. Последняя баронесса Боде ― наша знакомая ― была сослана в Казахстан. От обсаженной соснами дороги мы сворачивали влево на тропинку, спускались с горы, по лавам перебирались через малую речушку Сетунь и через пару сотен шагов подходили к деревянному, обшитому досками, покрашенному светлой желтовато-зеленой краской дому.

Мы оделись и вышли в сад. Борис Леонидович позвал собак, и они тотчас повиновались. Тобик отправился с нами. Борис Леонидович первым замечает странное сияние над высоким берегом Сетуни и ищет ему объяснение. ― Вероятно, это прожектора на строительстве в Сукове направлены в эту сторону, ― высказывает он предположение.

Кладбище переделкинское расползлось настолько, что поговаривали о его закрытии. Родственникам, блуждать приходилось, чтобы найти даже свежую могилу. При Иване Грозном эта земля принадлежала боярам Колычёвым, казненным Малютой Скуратовым. У душегуба имелись предпринимательские задатки: на присвоенной территории стал выращивать клубнику, сплавлять ее на баржах в столицу по тогда судоходной Сетуни. После она обмельчала до мутного, полузадохшегося ручейка, подпитываемого, тоже уже на последнем издыхании, источником. В повести Катаева он назван «Святым Колодцем», где ― повторяю ― явлен образ белокурой молочницы.

Нагло щелкают прямо в лица. Снимают не покойного, а нас, толпу. И вот я иду вместе со всеми, в толпе, глотая пыль. Гроб от меня не очень далеко. Его несут Женя Пастернак, Кома Иванов, Копелев, Володя Корнилов. Стоят, стоят люди вдоль заборов. Когда, после мостика через Сетунь, толпа свернула и начала подниматься в гору ― я задохнулась и отстала. Гроб уплыл далеко вперед ― туда, наверх, к соснам.

На этом кладбище я знаю наизусть все надписи на крестах и надгробьях, все тропы, по которым спускаюсь зимою и летом. Иногда мне кажется, что я знаю даже тропы, проложенные над этим кладбищем вершинами сосен на небе. Могилы спустились на горе вниз уже почти до самой Сетуни. Кладбище переполнено и считается закрытым. Но любимейшим русским поэтом Кости Богатырева, любимейшим из любимейших был Борис Пастернак. Где же и покоиться Богатыреву, как не на пастернаковском кладбище? Друзья и родные выпросили, вымолили разрешение похоронить его там, у подножия горы. Яма, как новая черная рана, чернеет у спуска к Сетуни. Сколько народу собралось. Костю отпевают в переделкинской церкви и гроб несут на руках вниз, вниз, к черной яме неподалеку от реки.

Ищут клёны всю осень случая при поэте сгореть огнём. Тучи формы находят лучшие, проплывая перед окном. Дождь танцует у самой оконницы, чтоб выносливостью привлечь, И даже у Сетуни-скромницы при нём особая речь.

Но время еще не наступило — и Гетман уже стоял под Москвою, на Сетуни, против Коломенского и Лжедимитрия: ни Голицын, крамольник в Синклите и беглец на поле ратном, ни юноша, питомец келий, едва известный свету, не обещали спасения Москве, извне теснимой двумя неприятелями, внутри волнуемой мятежом, каждый час был дорог — и большинство голосов в Думе, на самом лобном месте, решило: «принять совет Мстиславского!»

― Ступай направо! ― закричал я кучеру. Мы свернули с большой дороги, проехали шибкой рысью мимо Скотного двора, переправились подле мельницы через речку Сетунь, которая в этом месте впадает в Москву-реку, и стали подыматься в гору. Сначала мы не видели ничего, кроме мелкого кустарника и глинистых бугров, посреди которых прорезывалась довольно плохая дорога. Потом, когда поднялись на первые возвышенности Воробьевых гор, налево стали обрисовываться, на самом краю горизонта, отдаленные части города: ближайших не было еще видно, но мой путешественник, как будто бы предчувствуя, что перед ним готова открыться великолепная картина, не спускал глаз с левой стороны нашей дороги. Мы въехали по узкой дорожке в мелкий, но частый лес.

Не говорю о Симонове, о Поклонной Горе ― там все внимание увлекает, всю красу составляет Москва, вид на ее золотые головы. Но пойдите в Царицыно, в Коломенское ― еще ближе: в Лужники, туда, где с одной стороны луг с Новодевичьим монастырем, с другой Нескучное и Васильевское, с третьей Воробьевы горы, и совершенным полукругом обвилась около них Москва-река, в стороне тихо извивается Сетунь и вливается в Москву-реку, неправильными изломами сдвигаются к ней Воробьевы горы. Мельница, кирпичные заводы, Троицкое с патриаршескою церковью, извив Сетуни с бесконечным лугом, вдали селения, домики, поля, кругом все дико, задумчиво. Но то не печаль Сибири, не ужас пустынь Финляндских ― то слеза на глазах милой девушки, задумчивость первой грусти, которая даже нравится своим нежданным посещением… Там некогда любил я гулять, мечтать, смотреть на заходящее солнце, смотреть, как при закате его отражались в Сетуни колокольни Новодевичьего монастыря, и когда потом вечерние тени налегали на окрестности ― ходить там, смотреть, как луна плавала и дробилась в струях Сетуни и в ближней роще свистал и щелкал соловей…

Трудно было разгадать, что состарило этого человека: лицо его не было покрыто морщинами труда и думы, не было опустошено и глубокими страстями: какое-то бесчувствие, онемение чувства выражало лицо его. Можно было подумать, что жизнь душила его, как душит кикимора, когда между тем во сне представляется спящему, будто он гуляет в роскошных, великолепных чертогах… Он долго сидел на крутом пригорке к Сетуни, там, где густые ивы склонились на воду и закрыли ее… Вечер наступал, все кругом было тихо и пустынно. Желтые листья падали и хрустели, взвеваемые легким ветерком. Внимание его обратилось на старушку, которая стояла на коленях у самого берега Сетуни, молилась и плакала.

Сейчас угроза нависла над животными и растениями последнего участка суходольных лугов в междуречье Раменки и Сетуни. Одна проектная мастерская ВНИПИ Генплана г. Москвы планирует здесь заказник «Долина Сетуни», а другая мастерская того же института в то же самое время проектирует здесь жилой район. И кто «победит», совершенно неясно.

Темы цитат по буквам